Это сейчас супертехника, а тогда я пела в трамвайный микрофон
Правила жизни Людмилы Гурченко
Это сейчас супертехника, долби-шмолби, а тогда я пела в трамвайный микрофон.
После «Карнавальной ночи» мне прислали письмо из комитета комсомола: «Вы там танцуете, и у вас колено видно! Как можно?!» Это было целое событие: колено!
Я все время на каблуках. Без них я падаю назад. Даже домашняя обувь с каблучком.
Женский организм — это вам не гармонь: потолстею — поxудею, потолстею — поxудею. Надо держать себя в рукаx.
Я обожаю операторов. Это мужская работа. Это не актер, который xодит с зеркальцем в кармане. Я вообще не понимаю, как можно в актера влюбиться.
У меня никогда не было параллельных романов.
Я бы с удовольствием вышла замуж один раз и на всю жизнь — я однолюб.
Если меня обманывают — я не могу смотреть ему в глаза после этого. И ухожу, исчезаю. Я же Скорпион, серая ящерица. Ей обрубили хвост, она уползает, где-то трясется в пещере, потом хвост вырастает, она опять вылезает. Это про меня.
Любовь — возбудитель жизни, очень сильный. Но когда я смотрю, едет машина с шариками, мне их заранее жалко. Я уже вижу развод, коляску, детей орущих, кто встанет, кто не встанет к ребенку… Я пессимист.
Я никогда не пила, не курила. Никогда не гуляла до утра. Выпила, голова кружится — ой, не мое. Курить меня столько раз учили. Ну не могу я — организм выталкивает.
Басилашвили закрыт. Сначала я даже не знала, как его отчество. Первый кадр — зима, финал картины, мы где-то в Люберцах, холод, ужас, 28 градусов. Обоим хочется в уборную. А это ж поле голое, гора. Он с одной стороны пописал, я с другой. А к концу картины это был родной человек.
Бернес говорил: «Ты такая дура зеленая, но не бл** — хорошая, цельная».
Самоирония — хорошая броня.
Советский Союз был прекрасен тем, что, приехав в любую точку этой огромной страны, я везде была своя и никто не спрашивал меня, кто я: русская или украинка. Для всех я была родная. А теперь для поездки с выступлением в родной Харьков нужно заполнять кучу бумаг.
Любому благодарному человеку и я благодарна. Я очень благодарная. Очень.
В детстве на школьном утреннике мой праздничный костюм всегда состоял из форменной фуражки почтальона и житковской «толстой сумки» на ремне.
В моем понимании стильно выглядеть — это прежде всего не быть смешной. Самое страшное для человека — быть смешным. Не уметь взглянуть на себя со стороны.
Дома я все с себя сбрасываю. Там я такая несчастная. Тихонько хожу, могу ссутулиться. Увидев меня дома, во мне можно разочароваться.
Если я после спектакля пришла не усталой, значит что-то не так сделала, не выложилась до конца.
Я никогда не могла называть точную сумму своего гонорара, говорила: «Сколько дадите».
Мать я, честно говоря, никакая. Актрисе нельзя быть матерью. Все нужно отдавать или профессии, или детям. Я выбрала первый путь. Хотя это, может, и жестоко.
Я привыкла, что газета может написать, что у Гурченко отнялись ноги, а я в этот момент танцую на сцене.
Талант должен рождаться с локтями. А у меня их нет.
Крестов и шрамов на мне много.
Вот, например, спросят: «Как вы себя чувствуете в роли стареющей женщины?» Я все прекрасно понимаю, паспортные данные они и есть паспортные данные, но не до такой же степени.
У меня уже нет моих поклонников-одногодок — вымерли все.
Ну да, я не позвала на свой бенефис ни одну женщину. А зачем? Что я буду с ней делать? Выяснять, у кого больше морщин?
Вот если вам скажут, что вы говнюк, — пойдите докажите, что это не так.
Думаю, что меня так никто и не знает.
