Литература, или текст, не есть описание жизни, а есть часть того, как сложится жизнь
литература, или текст, не есть описание жизни, это не просто то, что внешне (по отношению к самой жизни) является ее украшением, не нечто, чем мы занимаемся – пишем или читаем – на досуге, а есть часть того, как сложится или не сложится жизнь, потому что опыт нужно распутать и для этого нужно иметь средства, инструменты.
Мераб Мамардашвили. Лекции о Прусте
Так вот, для Пруста – и я попытаюсь в дальнейшем доказать, что это вообще так – текст, то есть составление некой воображаемой структуры, является единственным средством распутывания опыта. Через текст мы начинаем что-то понимать в своей жизни, и она приобретает какой-то контур в зависимости от участия в ней текста.
Мы понимаем, что если текст есть часть жизни, то – не в том смысле, что его пишет тот же самый человек, который еще и живет, ходит на работу, у него жена, дети и так далее – я имею в виду другое: чтобы распутать что-то, нужно ситуацию представить в неком особом пространстве – в пространстве текста. И тогда, если удалось этот текст построить, сама ситуация меняется. Набоков, кстати, то же самое проделал. В русской литературе вообще отсутствуют такого рода вещи в силу, я бы сказал, ее провинциально-патриархальной отсталости от мировой литературы, а Набоков пробовал такие вещи делать. Например, он описывает жизненную ситуацию, оказавшись в которой его герой строит текст, чтобы заглянуть в самого себя, и через него устанавливает истинный факт своей жизни. При этом естественно, что если жизнь меняется в зависимости от текста, то этот текст бесконечен. Он не может быть до конца написан по определению, он не может быть оконченным, совершенным романом.
Так вот у Пруста были написаны начало и конец романа, то есть в самом начале писания романа у него уже были его начало и конец. Пруст сравнивал строение своего романа с собором, а в соборе всегда есть перекличка одной части с другой. Мы ведь разглядываем собор в последовательности, мы не можем одним взглядом охватить весь собор; скажем, вначале мы смотрим на одну часть и там какое-то изображение, но оно не отдельно существует, хотя мы смотрим на него отдельно, а перекликается с изображением в другой части собора, которую мы увидим через какое-то время. Условно назовем эту перекличку символическим термином, которым пользовались символисты, – correspondance, соответствие. (Это я ввожу, наверно, узнаваемую тему символических соответствий.) Скажем, какая-то сцена на пятидесятой странице романа имеет смысловую перекличку и не может быть понята по окончательному своему смыслу без того, что у Пруста фигурирует на трехтысячной странице (примерно в конце романа). Так вот, конец уже написан. И, следовательно, конец и начало производят внутри романа и текст, и события самой жизни Пруста, в том числе знаменитую «книгу любви» Альбертины; две части романа особо выпукло ее выделяют – «Пленница» и «Беглянка».
Текст участвует в реальной жизни.
